|
|
|
|
|
|
Поклонитесь своим предкам “Любка, не плачь, иди в колхоз!” Сын врага народа Звонок в квартиру на третьем этаже. В ответ слышны шаги, и дверь распахивается, но не полностью — мешает прислонившийся в тесном коридорчике велосипед. “Неужели до сих пор катаетесь?” — в шутку спрашиваю у хозяина, ожидая услышать в ответ, что это забава кого-то из более молодых. Но Федор Ефимович Большаков (а ему уже 73 года) чуть ли не обиделся: “Да я еще стометровку пробегу. Вот только последнее время сдавать стал, пошла череда напастей — под машину вот попал да сын умер после несчастного случая”. Прошли в комнату, уселись за старым круглым столом. На нем стопка документов, приготовленных, видно, в подтверждение будущему рассказу. Обстановка в квартире скромная, мебель годов 70-х. Будто угадав мои мысли, Федор Ефимович кивает головой: “Да, после 91-го денег только на еду хватает, да и то, что за еда — масло постное, маргарин и рыба путассу или мелочь какая... Может, за маленькой сбегать, чтоб веселей разговор пошел? А то я и забыл, что это такое”. Услышав отказ, хозяин не сильно расстроился: “Да и нельзя мне уже сейчас, разве что глоток один. И в молодые годы не сильно баловался, знал меру”. Пока суть да дело, поговорили о политике. Вспомнил Федор Ефимович Горбачева (“Хорош был в начале, да плохо кончил”), Ельцина (“Совсем не терплю”), Путина (“Большие надежды на него”), про социализм (“Мне на социализм да на коммунистов обижаться нечего и сейчас бы за них проголосовал”)... Любопытно, спрашиваю, вы же от них пострадали, столько людей погибло? В ответ Федор Ефимович интересным наблюдением поделился: “Я всех почти репрессированных в Старой Руссе знаю, все живут небогато. Не знаю, может, напуганы были в свое время, может, поняли, что жить надо не для себя, а для людей. Но живут смирно, готовы любую власть поддержать”. — Но как же все-таки становились врагами народа? — первый вопрос задаю.
“Семья была крепкая”
— В 1932 году семья наша жила в селе Городцы Волотовского района. Я еще малой был, 4 года всего. По рассказам матери все помню. Хозяйство имели крепкое, отец да дед работящие были, во время НЭПа работали не покладая рук, накопили на второго коня и на две коровы, вот и попались на заметку. Отняли все, подчистую, говорят, даже с меня пиджачок хотели содрать, да потом пожалели. Не знаю, как все это пережили, но только поднялись трудами своими снова. Отец — Ефим Федорович — грамотным был, четыре класса закончил. Работу хорошую нашел, дед — Федор Иванович — работал, дядья, а их у меня было четверо, тоже друг за дружку держались и помогали каждый каждому. Но не понравилось, видно, кому-то, что отец в колхоз ни в какую идти не хотел, надеялся на свои только силы. Да и видно было, какая в колхозе пьянь собралась, последнее имущество спускали. В 1938 году, 6 марта, и грянула беда. Днем приехали милиционеры, отца забрали, а ночью — деда и еще человек шесть из деревни. Мать кинулась по следам отца, поехала в Руссу, там и увидела его последний раз на железнодорожном вокзале. Отправляли заключенных куда-то, отец и крикнул, вырвавшись на секунду к двери вагона: “Любка, не плачь, иди в колхоз!”. Мама, Любовь Парамоновна, потом эти его последние слова всю жизнь вспоминала, да как отца потом охранник отпихнул от двери. С тех пор отца никогда и не видели, мать все ждала, что вернется. Хоть и красивая очень была, могла жизнь свою устроить, но никого к себе не допустила. Умерла она год тому назад, похоронил я ее там же, в Городцах. А узнали мы о смерти отца только в начале 90-х годов, да и то к поискам подтолкнула случайно услышанная по телевидению фраза. Какой-то историк говорил, что всех, у кого приговор был “10 лет без права переписки”, расстреливали. Только тогда мы и поняли, что произошло, — вспоминает Федор Ефимович.
“Судьба доносчика наказала”
Хоть и видно, что не первому мне рассказывает Федор Ефимович тяжкую эту историю, но видно, как разбередили ему самому душу воспоминания: руки волнение выдавали, никак не могли успокоиться — ни на коленках, ни на столе, все как будто перебирали что-то... — Когда архивы НКВД раскрыли, поехал я в Новгород, нашли мне дело отца, предупредили, что никаких копий или выписок делать нельзя. Сидел я над этой папкой часа три, хотя и читать-то там было всего ничего. Листков допроса только два. На первом — отец, дед и другие арестованные все отрицали, а на втором листке — со всем согласились. А обвинили их, оказывается, в том, что поддерживают троцкистов, ругают советскую власть, колхозы, да еще и восстание готовят. Такая чушь, думаю, и кто же ее написал? Как посмотрел, так чуть не ахнул. Один из доносчиков оказался родственником, маминым двоюродным братом. Ее семья бедная была, наверно, нашей жизни завидовали, отца с дедом невзлюбили. Но родственника того судьба сама покарала. В 43-м его самого, рассказывают, расстреляли как врага народа. Очень я надеялся найти в деле фотографию отца, ведь мне в 1938 году только 10 лет было, лица его совсем не помню, а дома не осталось снимков. И оказалось, что следователи так торопились, что никого из арестованных даже в тюрьме не сфотографировали, уже 18 марта, через 12 дней после ареста всех расстреляли.
“Гулял я только в сумерках”
— После ареста отца с дедом узнала наша семья, что такое настоящее горе, — продолжает свой рассказ Федор Ефимович. — Пятеро человек нас осталось, я самый старший. Которые взрослые — пошли побираться, а мне и в доме работы хватало, и в колхоз мы с мамой пошли, послушалась она совета отца. Что пришлось пережить и перетерпеть, лучше не вспоминать. Ходили в обносках таких, что днем стыдно на глаза людям было показаться, я, бывало, гляжу в окно, как начнет смеркаться, так я уж осмелюсь выйти на улицу. А чувство голода было постоянное, лишь в армии, на третьем году службы, как стал старшиной, начал наедаться. Призвали меня в 1948-м, попал в отделение связи минометной роты. Мне, наверно, по наследству способность к учению от отца перешла, грамота легко давалась. До армии закончил шесть классов, потом, уже в армии, еще один. Был среди других самым образованным. И когда как-то раз начали собирать добровольцев для службы в оккупационной зоне Германии, я подал заявление и был уверен, что возьмут как лучшего. И вот тогда я первый раз столкнулся с особистом. Но я в те годы не понимал, с кем имею дело. Просто вызвали к какому-то офицеру, тот начал спрашивать, а где твой отец? Я ответил — нет отца (так был приучен матерью еще с детских лет, потому что в школе и в колхозе чуть что — меня попрекали, дразнили врагом народа). Он говорит, не может быть, отвечай правду. Пришлось сказать. Так в Германию и не поехал. Пришлось еще и оправдываться, когда особист допытывал, что я там делать собирался. Но я ответил честно, слышал, мол, что там кормят лучше и сапоги хромовые выдают. Отвязались...
“Долгая пила выручала”
В 1959 году, после демобилизации, приехал в Старую Руссу. После поисков работы остановился на строительстве. В бывшей ПМК-ЗЗ6 был бетонщиком 5 разряда, потом стал сварщиком, так до конца им и работал. Город в то время еще не отстроили, домов выше двухэтажных не было. Работать приходилось не покладая рук. Спасибо, силы было не меряно. Помню, механизации никакой, арматуру рубили сначала просто зубилом, потом специальным топориком, это уже считался прогресс. Так я сантиметровый стальной прут одним ударом перерубал. Еще и подрабатывал, вдвоем с напарником ходили пилили доски долгой пилой на козлах: один сверху, другой снизу, вместо пилорамы. Дома тоже все своими руками делал. Даже зыбку для дочери и то сбил топором из досочек. Все с женой Ириной откладывали на черный день — каждый месяц по 10 рублей. К пенсии накопил четыре с половиной тысячи. После пенсии еще лет пять отработал, еще на книжку пять с половиной тысяч положил, думал, ну все, старость обеспечена. А тут реформа, ничего и не осталось, жду вот компенсацию, не знаю, может, хоть тысяча выйдет на лекарства. Обидно, город весь отстроили, а живем мы, бывшие работники ПМК, как нищие, и всеми забыты. Ни на День пожилых людей, ни на День строителя нас не вспоминают. Такой коллектив развалили!
“Не завидуй и не жадничай”
Хоть и есть обиды на житейские невзгоды у Федора Ефимовича, но в основе всех его взглядов на жизнь совсем другая философия. Все прожитые годы он старался соединить воедино всех многочисленных родственников, помнил завет своей матери, что жить надо без зависти к другим, не жадничать. Вот и накануне Дня памяти репрессированных хлопотал он об организации мероприятий, помогал новому председателю общества, которого — Галину Николаевну Семенову — сам и присмотрел для этого дела. Теперь ходит у нее в помощниках. Когда, переговорив по всем пунктикам, отмеченным у Федора Ефимовича в четвертушке тетрадного листа (такой уж у него характер переживательный, боялся забыть чего важное, заранее подготовился к встрече с корреспондентом), попрощались, в коридоре снова вспомнил хозяин о некупленной маленькой: “Тогда-то подольше бы посидели, может, еще чего вспомнил бы”. Но посудили, что о такой долгой да переломанной жизни переговорить да перевспоминать и дня не хватит. А таких, как Федор Ефимович, людей в Старой Руссе и районе набирается более 300 человек — репрессированных и пострадавших от репрессий — вот всех их и надо вспомнить сегодня, пожелать им стойкости духа, здоровья и счастья.
С. КИРИЛЛОВ (газета “Старая Русса”, 30 октября 2001 г., № 141)
|
|
