|
|
|
|
|
|
По страницам газет и журналов ТРИ СТАРЫЕ РУССЫ
Большой энциклопедический словарь. 1993 год. Есть на свете великие, всем известные города. Есть “стольный Киев-град”, “Господин Великий Новгород”, “матушка Москва”, “город пышный, город бедный” Санкт-Петербург. Но есть и другие, некогда славные, а теперь не всякому россиянину ведомые. Имя Старой Руссы в наши дни редко звучит во всеуслышание, но были времена, когда едва ли не каждый человек на Руси знал его. Русь — Русса... Это созвучие издавна подталкивало историков к некоторым умозаключениям. Не здесь ли, в новгородских землях, в “околорусье”, надо искать истоки Руси? Не оттуда ли “есть пошла Русская земля”? Впрочем, город не нуждается во многозначительной легенде для подкрепления своего права на заметное место в русской истории. Несколько столетий Старая Русса (или просто Руса, как она звалась до XV века) снабжала страну важнейшим стратегическим продуктом — солью. Десять веков назад на берегу речки Порусьи, недалеко от ее впадения в Полисть, близ минеральных источников уже жили люди. И не просто жили, а добывали соль, выпаривая ее из пахучей горько-соленой воды, и торговали ею с ближними и дальними. Источники на возвышенности посреди города бьют и поныне. Этот пятачок земли с вечно живыми ключами вот уже тысячелетие служит его палладиумом. Стоит только взглянуть на историю города, и поймешь: пока живы источники, будет жить и Старая Русса.
Город солеваров
“В лето 6675 (1167)... Святослав пришел с суздальцами и с братома и с смоляны и с полоцаны к Русе, идоша новгородцы с Якуном противу их, они же, не дошедьше, вороти-шася, не успеша бо ничтоже”, — так начинается писаная история Старой Руссы. И дальше все как обычно: десятилетие за десятилетием, из века в век моры и голодовки перемежаются вражескими набегами. Однообразие череды бедствий притупляет ощущение трагедии. “Рушане лошадку скушали, да в Новгород писали, чтоб еще прислали”, — так продолжали дразнить тамошних уроженцев сотни лет спустя. Но если чума и засуха посещали город не чаще и не реже, чем другие местности страны, то для желающих поживиться чужим добром он был по-особенному привлекателен. Руса была очень богата. И после всех ударов оправлялась исключительно быстро. Причиной тому “русский промысел” — солеварение, которым было занято большинство горожан. В этом деле рушане достигли замечательных успехов. Уже в XIII—XIV веках они смогли с помощью бурения дополнительных скважин повысить отдачу природных источников, и это стало началом первого расцвета города. Всю Русу опутала сеть подземных трубопроводов, по которым вода самотеком бежала из искусственного соленого озерка к варницам, иногда за несколько верст. Зимой воду предварительно вымораживали, чтобы сгустить рассол, а летом просто выпаривали на огромных железных сковородах-цренах. Город был буквально усеян варницами, и до сих пор то здесь, то там случается видеть, как деревья внезапно желтеют и погибают, когда их корни где-то в глубине натыкаются на следы древнего солеварения. XIV и XV века — эпоха подъема средневековой Русы. Один за другим возводятся каменные храмы. Вот только каменной крепостью город так никогда и не обзавелся. А между тем он богател и благоустраивался. Извилистая Порусья угрожала ему наводнениями, особенно весной, когда в “кривом колене” в двух шагах от торговой площади происходили ледовые заторы. Но рушане нашли выход в спрямлении реки. Канал (может быть, древнейший в России) получил название Перерытицы, а перерезанное им “кривое колено” год от года мелело, превращаясь в подобие сточной канавы, прозванной горожанами Малашкой. В XVI веке Старая Русса уже выдвигается в ряд наиболее значительных городов России. Тридцать шесть улиц, полторы тысячи дворов, более семи с половиной тысяч жителей. Торговые обороты Старой Руссы были так велики, что к концу столетия она выплачивала в казну пошлины больше, чем любой из российских городов, хотя по численности населения занимала лишь четвертое место после Москвы, Пскова и Новгорода. Казалось, городу везло — он избежал опричных погромов. Но Смута не пощадила его. Старую Руссу поочередно брали, грабили и разрушали литовские, польские, шведские войска. С 1609 года она считалась принадлежащей Швеции и была возвращена России только в 1617 по Столбовскому миру. Богатый, многолюдный, промышленный и торговый город было не узнать: только смерть, запустение, пепелища и брошенные дома. В 1623 году во всей Старой Руссе набралось только семьдесят человек, способных носить оружие, и оживала она медленно, словно надорвавшись в последнем смертельном рывке. Раз за разом город спасало и возрождало солеварение, но пришли времена, когда и оно обессилело. В XVII веке начинается упадок “русского промысла”. Сказались не столько гибель солеваров и разрушение варниц во время Смуты, сколько удорожание дров, которые приходилось возить издалека, потому что ближайшие к городу леса были уже вырублены, конкуренция со стороны других солепроизводящих районов и государственная монополия на торговлю солью. Для города настала долгая пора безвременья. Он отстроился, но как-то притих, сжался в размерах. Исчезло прежнее богатство. Однако соль еще варили, и хотя горожане одну за другой забрасывали свои варницы, на Егорьевском острове, между Малашкой и Перерытицей, в начале XVIII века даже устраивается казенный солеваренный завод. Двадцать второго апреля 1763 года не стало средневековой Старой Руссы. В гигантском пожаре город выгорел почти целиком и восстанавливался уже не таким, как прежде. Спустя тринадцать лет происходит важнейшее событие: Старая Русса приобрела статус уездного города Новгородской губернии. После этого решительное обновление ее облика стало неизбежным. С 1778 года она застраивалась уже согласно регулярному плану, соответствующему идеалам новой эпохи. С древнейшей планировкой города этот план не имел почти ничего общего. Осуществление плана 1778 года не угрожало Старой Руссе превращением в шедевр градостроительного искусства, однако в нем была заложена одна особенность, сразу бросавшаяся в глаза: почти четверть территории города занял казенный солеваренный завод, перенесенный на берег Полисти и значительно расширенный. Частное солеварение к этому времени окончательно прекратилось. Именно заводу предстояло стать визитной карточкой Старой Руссы, ее главнейшей достопримечательностью. Однако достопримечательность эта была особого рода. С течением времени она вызывала все меньше восторга и все больше недоумения. Старорусская соль хоть и белая, да на самом деле нечистая — слишком много в ней посторонних примесей, с печальной объективностью признавал уже в 1805 году академик Озерецковский. Она “несолкая”, в соленья ее идет больше любой другой, а продукты от нее “слизнут”. В результате даже и местные жители предпочитают покупать привозную соль, а казенные склады ломятся от дорогостоящего, никому не нужного товара. Но раз заведенную машину остановить было нелегко. Старая Русса вполне испытала на себе действие известного феномена казенного предприятия — для управляющих им чиновников сам факт устойчивого функционирования вверенного им завода с лихвой компенсировал его вопиющую экономическую неэффективность. Завод продолжал работать, истребляя неимоверное количество дров и принося казне все возраставшие убытки. А моральные издержки? Правительство в лице департамента горных и соляных дел министерства финансов, несомненно, выглядело в глазах всякого более-менее здравомыслящего человека не лучшим образом. Впрочем, здравомыслящие люди держали свое мнение при себе, а робкие сожаления и рекомендации специалистов долгие годы оставались неуслышанными, и это тоже, конечно, было неотъемлемой частью все того же бессмертного феномена. “Градира” — характерная деталь промышленного пейзажа Старой Руссы с середины XVIII века. Ряды этих странных сооружений тянулись целыми верстами, и повсюду соленая вода по каплям стекала через многометровый слой березовых прутьев, частично испаряясь. Внизу ее собирали и поднимали на следующую градиру. И так много раз, пока обогащенный рассол не поступал на окончательное выпаривание. Влияние завода на город было ничтожно. Главным образом оно сводилось к специфическому запаху, наполнявшему атмосферу Старой Руссы. При всей громоздкости производства завод не мог обеспечить работой и двух сотен староруссцев. Поневоле существование горожан поддерживали другие занятия, в первую очередь торговля. Старая Русса производила значительную отпускную торговлю льном, овсом и пенькой, а также рыбой и фруктами — яблоками и вишней местных сортов. Среди городских ремесленников самыми многочисленными теперь становятся те, кто работает не на нужды производства, а на потребу торговле и транспорту, — плотники и судовщики. “Сухим путем отправки нет”, — свидетельствовал современник. Старая Русса вывозила свои товары на лодках и барках по Полисти. Конец XVIII и первая четверть XIX века для города — время затишья. Ни торговля, ни промышленность не блещут. Просвещение слабо, нравы и обычаи патриархальны, а “восточные тараканы”, невиданно расплодившиеся во многих домах, даже заставили проезжего натуралиста посвятить им в своих записках полстраницы весьма прочувствованного текста. И довелось бы Старой Руссе разделить участь многих древних городков, у которых и жизнь, и слава остались в прошлом, если бы не вмешалась внешняя сила. Могучая и далекая государственная власть вспомнила о городе и предначертала ему новую, блестящую судьбу. Мечта
В 1824 году вокруг Старой Руссы создаются военные поселения, и город становится их административным центром. Функции уездного города перемещаются в Демянск. Из системы гражданской администрации Старая Русса передается военному ведомству. Следующие тридцать пять лет составили совершенно особый период в ее истории. По сути дела, город подвергся эксперименту, в котором нам, глядящим из стосемидесятилетнего далека, видится нечто до боли знакомое. Этот эксперимент вдохновлялся традиционным для российских властей представлением об армии как об идеальной модели общества. Военные поселения стали, особенно на первых порах, опытным полигоном для внедрения армейских принципов непосредственно в повседневную жизнь людей. Соответственно, и центру военных поселений надлежало воплотить в себе идеал российского города. Идеал этот был прост: порядок, чистота и безликий достаток. Вместо красоты — стройность, вместо свободы — наделение каждого обывателя строго отмеренной порцией казенного счастья. Все это требовало неусыпных административных попечений, приложения массы труда и особенно средств, и военное начальство не поскупилось. При взгляде на размах осуществленных мероприятий невольно вспоминается щедринский градоначальник из “прохвостов” Угрюм-Бурчеев, основатель города Непреклонска, дерзнувший вступить в битву с самими силами природы. Фантазия писателя питалась не менее удивительными фактами действительности. Начало было многообещающим. Жители других городов могли лишь завидовать участи старорусцев. А на тех изливался золотой дождь заботы и благодеяний. Началось с того, что в 1825 году был принят ряд мер, закрепивших специфику города и в хозяйственном отношении почти изолировавших его от остальной России. Отныне мелочная торговля дозволялась только местным жителям; горожане получили право пользоваться льготным кредитом для строительства домов; был учрежден казенный склад строительных материалов, откуда все необходимое отпускалось застройщикам по фиксированным низким ценам, а беднейшим старорусцам даже бесплатно; из числа поселян были образованы специальные команды мастеровых-строителей, подчиненные строжайшему контролю офицеров. Качество их работы десятилетия спустя продолжало вызывать изумление. Еще бы! При малейших нареканиях со стороны заказчика вся работа переделывалась бесплатно, а в более серьезных случаях рабочим грозило по-армейски жестокое наказание. Так был создан чрезвычайно благоприятный климат для строительства, и за время военного управления Старая Русса на три четверти обновилась. Было выстроено около тысячи добротных деревянных и каменных домов. Строились они, конечно же, по высочайше апробированным образцовым проектам, отчего застройка приобретала не только регулярность, но и похвальное стилистическое единство. Однако без укрепления городского бюджета все это было бы невозможно. И тогда же, в 1825 году, в доход города был обращен акциз с пивоваренных заводов и портерных лавок, ранее поступавший в казну. Мера имела феноменальный успех: в 1826 году доходы по сравнению с 1824 годом выросли почти в шестнадцать раз. Расходы безнадежно отставали, не говоря уже о том, что значительная часть работ, проводившихся в городе, финансировалась из бюджета военных поселений. В Старой Руссе забил денежный фонтан помощнее минеральных источников. Пожалуй, даже слишком мощный. В 1838 году выяснилось, что приходная часть городского бюджета превысила расходную на фантастическую сумму — 643 628 рублей 11,5 копейки. Для прекращения этого финансового потока пришлось направить акциз снова в казну. Усиленные административные попечения распространялись и на быт старорусцев. Так, для сбережения построек от пожара городские трубочисты не реже раза в месяц обходили все дома, и в каждом хозяин в особой книге отмечал, доволен ли он очисткой дымоходов. Появление трех отрицательных отзывов влекло за собой отдачу нерадивого трубочиста рядовым в один из поселенных полков. Туда же, впрочем, мог угодить и любой провинившийся старорусский мещанин. В 1830-х годах, после кровавого восстания военных поселян, эпицентром которого стала Старая Русса, строительная лихорадка в городе достигла апогея. Сооружается каменный мост через Полисть, перестраиваются гостиный двор, Воскресенский собор и колокольня, возводится огромное здание Красных казарм и манеж, способный разом вместить целый полк; близ собора строится корпус для больницы, богадельни и воспитательного дома. Но особенно поражает масштаб работ по благоустройству. В этом Старая Русса превзошла даже большинство губернских городов. Одновременно производятся укрепление берегов, устройство деревянных набережных вдоль Полисти и Перерытицы, мощение, шоссирование и дренирование улиц и площадей (до 1824 года мостовая имелась только перед гостиным двором, а о прочем не приходилось и мечтать). Нехватка хорошей питьевой воды заставила построить самотечный водопровод длиной более двух верст из пригородной деревни Дубовицы. В городе появилось уличное освещение, причем сразу самое лучшее — посредством керосиновых фонарей. Наконец, наряду со строительством самого современного по тем временам шоссе до Новгорода Старую Руссу связало с губернским центром пароходное сообщение. Не забыта была и духовная жизнь. Столица военных поселений для вящего престижа нуждалась в своей святыне, и древний Спасо-Преображенский монастырь, небогатый и не очень известный, был “повышен в чине” и стал второклассным (в 1892 году по случаю своего семисотлетия он удостоится и первого класса, однако уже без увеличения содержания от казны). Казалось бы, чего еще желать? К середине века Старая Русса являла собой почти осуществленную мечту градостроителя. Почти, но не совсем. Застройке явно недоставало художественной выразительности, и над ухоженным, благополучным городом витал дух казенщины, неистребимый, как когда-то “восточные тараканы”. Можно было строить дома, мести улицы, чистить дымоходы, белить стены, огородить все, что только можно, аккуратными тесовыми заборами и регулярно обновлять на этих оградах излюбленную желтую краску, можно было обязать обывателей быть опрятными, дисциплинированными и довольными жизнью, но внутри, в самых недрах экономической жизни города, год от года ускорялся разрушительный процесс. В 1839 году врач А. Е. Воскресенский выпустил в свет подробную книгу о Старой Руссе, где одобрительно отозвался о красотах и благоустройстве города. По случайному совпадению в том же году на землю России ступил человек, сумевший трезвым взором рассмотреть истинную сущность и трагедию “империи фасадов”. Маркиз де Кюстин не был в Старой Руссе, но посети он столицу военных поселений, конечно, он нашел бы в ней зеркало всей страны. Кривое, многое зловеще искажающее и преувеличивающее, но все-таки зеркало. Внешнее благополучие было иллюзорным. Военное управление с его всеобщей регламентацией, жестким и мелочным административным контролем за деятельностью населения и даже централизованным снабжением важнейшими продуктами и материалами практически удушило естественные жизненные силы города. Ремесленные и торговые занятия старорусцев не только не развивались, но даже деградировали. Большинство необходимых для нормального функционирования городского организма работ выполнялось подневольными мастеровыми из военно-рабочего батальона. Число собственно городских ремесленников не превышало пятидесяти, причем их примитивные изделия предназначались исключительно для сбыта на месте. Частная промышленность Старой Руссы с 1839 по 1849 год была представлена только двумя кустарными кожевенными заводиками, производительность которых за это время в денежном исчислении сократилась почти втрое. В 1849 году Старая Русса, будучи вторым по численности населения городом губернии, по числу существовавших там торговых заведений (булочных, харчевен, гостиниц и т. п.) занимала шестое, а по количеству купеческих капиталов даже восьмое место среди одиннадцати городов. Затрудненность торговых сделок с окрестными крестьянами, переведенными в разряд военных поселенцев, привела к тому, что сократился и вывоз льна. В 1858 году он составил только 25—30 процентов допоселенного. Почти не росла в эти годы и численность населения Старой Руссы. Если в 1825 году она составляла около шести с половиной тысяч человек, то к 1858 году еще не достигла семи с половиной тысяч. Свыше тридцати лет пребывания в искусственных условиях превратили Старую Руссу в город-паразит. Существовала она преимущественно за счет непрерывных вливаний средств извне. И хотя бюджет военных поселений был еще в состоянии содержать один образцово-показательный город, внимательному наблюдателю было ясно, что эксперимент не удался. Вся страна стояла на пороге новой эпохи. В 1857 году упраздняются военные поселения, а в 1859 и Старая Русса передается вновь в гражданское ведомство и возвращает себе статус рядового уездного города. О том, каким ударом для ослабленного городского организма стало столкновение с реальной жизнью, можно судить хотя бы по такому факту, что в 1859 году количество фонарей, зажигаемых на улицах, сразу сократилось втрое, и лишь двадцать пять лет спустя освещение смогло достичь уровня 1842 года. Однако окончательного экономического краха не произошло. К счастью, еще во времена расцвета военных поселений были заложены (тогда еще без дальних расчетов) альтернативные возможности развития города. И связаны они были снова с минеральными источниками. Вода — кровь земли — начала исцелять людей. Город больных и здоровых
Местные жители с древнейших времен знали о целебных свойствах соленых ключей, но врачи обратили на них внимание только в начале XIX века. С 1828 года воду начали возить в Петербург. Военное начальство решило по-хозяйски распорядиться нежданным подарком судьбы, и в 1834 году близ соленого озерка было выстроено первое здание с бассейном для купания солдат. Затем последовало учреждение кадетского и дворянского отделений. Курорт первоначально замышлялся как преимущественно военный, но благодаря широкому спектру действия вод и близости к Петербургу его начали посещать гражданские лица и даже дамы. Тем не менее, до 1854 года он продолжал считаться принадлежащим военному ведомству, и пользование им было бесплатным. Территория, прилегающая к источнику, застраивалась и благоустраивалась. К середине XIX века она увеличилась более чем вдвое, поглотив близлежащие кварталы. На вновь присоединенной земле был разбит парк. Годы становления старорусского курорта совпали с агонией казенного солеваренного производства. Завод и курорт пользовались общим “сырьем”, и некоторое время их еще, как пуповина, связывал трубопровод, по которому минеральная вода поступала на завод из источника на территории курорта. Эта связь прервалась в 1836 году, когда на заводе была пробурена собственная скважина, с избытком снабдившая его рассолом. Однако ничто уже не могло спасти его. Благодаря настойчивой искусственной поддержке старорусское солеварение к середине века дошло до той редко достижимой в нормальных условиях стадии вырождения, которую можно было бы назвать экономическим маразмом. Последней попыткой сохранения завода стала передача его в 1858 году в аренду частному лицу. В 1859 году он навсегда прекратил свое существование. Громадная территория города запустела, а остатки завода превратились в придаток курорта, поставлявший для его нужд сгущенный “маточный” рассол. 1859 год в истории Старой Руссы был роковым, переломным. Прекратилось солеварение, ушли в прошлое военные поселения, последней надеждой города остался курорт. Издавна так повелось, что тот, кто владеет солеными ключами, тот и определяет судьбу Старой Руссы. Солевары, военные и, наконец, врачи — такова была преемственность. И Старая Русса начала обретать свое новое лицо, третье по счету — лицо курортного города. В 1830—1840 годах люди, приезжавшие в Старую Руссу для лечения, с большим трудом могли снять жилье, а уже в шестидесятых сдача помещений на время курортного сезона превратилась в основной источник дохода горожан. Редкий домовладелец не предлагал приезжающим несколько комнат, а то и целый особняк, снабженный мебелью, посудой, кухонными и постельными принадлежностями. Понимая, насколько важным промыслом для жителей Старой Руссы стала сдача квартир, стремясь подвигнуть домовладельцев к созданию максимально комфортных условий для больных и тем самым повысить привлекательность города для приезжих, городская дума в 1872 году отменила местный налог на недвижимое имущество. До прежних темпов строительства, конечно, было далеко, но к 1910 году по количеству каменных жилых строений Старая Русса вышла на первое место в губернии, превзойдя даже Новгород. Возрождалась нормальная хозяйственная жизнь. И первой после многих десятилетий застоя воспряла торговля. Количество торговых заведений резко возросло. Если в 1855 году статистика зафиксировала их только двадцать два, то в 1875 — уже двести восемьдесят восемь. Оживился и городской экспорт. К традиционным предметам вывоза теперь прибавился еще живой скот, недаром в облике города Скотопригоньевска из “Братьев Карамазовых” узнаются черты Старой Руссы. Ф. М. Достоевский с семьей живал здесь месяцами, снимая просторный дом на набережной Перерытицы, а затем и вовсе купил его, пополнив список почтенных старорусских домовладельцев. Но словно недобрая тень прошлого лежала на всем, не отпуская Старую Руссу из своего плена. Экономика города продолжала страдать какой-то вялостью и качественной недоразвитостью. На протяжении всей второй половины XIX века самым солидным предприятием города оставался лесопильный завод, основанный как водо-действующий еще в пятидесятых годах. Большим достижением стало оснащение его паровым двигателем, что позволило заводу функционировать круглый год. Только в начале нынешнего века появляется несколько более современных и высокотехнологичных предприятий. То же заметно и в торговле. Тогда как по всей России происходит постепенное падение значения ярмарочной торговли, в Старой Руссе количество ярмарок даже увеличивается, а Крещенская ярмарка к 1900 году становится крупнейшей в губернии. Рост населения, начавшийся было после ликвидации военных поселений и особенно после отмены крепостного права, затем резко тормозится. В 1870 году старорусцев было уже пятнадцать тысяч, но шестнадцатитысячную отметку город с грехом пополам перевалил только к 1913 году. При этом постоянное присутствие в Старой Руссе войск скрадывало такую ее особенность, как преобладание женского населения над мужским. Последнее объяснялось просто: слабо развитая промышленность (в 1913 году на всех городских предприятиях имелось лишь около двух тысяч рабочих мест) не давала возможности прокормиться своим трудом на месте, торговля тоже не обеспечивала полной занятости. Традиционно многие старорусцы владели речными судами или нанимались на лето на сплав судов и леса в Петербург, но открытие в 1870-х годах железной дороги подорвало и этот промысел. Поэтому мужчины были вынуждены покидать родной город в поисках заработка, и это, увы, сближало Старую Руссу с самыми убогими в экономическом отношении поселениями страны. Но вот что странно: существуя преимущественно за счет доходов от сдачи жилья в наем, горожане, тем не менее, не обеспечивали приезжих необходимым уровнем обслуживания. Авторы всевозможных путеводителей по старорусским минеральным водам в один голос предупреждали читателей: в городе почти невозможно нанять квалифицированную женскую прислугу, а мужской прислуги и вовсе нет, да и сами квартиры по части удобств нередко оставляют желать лучшего. Сырость, дурные печи, потолки “с протекцией” — не самые подходящие условия для больных. И не было ничего удивительного в том, что состоятельные люди часто предпочитали Старой Руссе поездку на подобные или даже более слабые германские воды. Но при всем том курорт оставался живым, бьющимся сердцем Старой Руссы. Ритм его жизни абсолютно господствовал над городом. С середины мая по середину августа длился лечебный сезон, и для горожан это было самое веселое и насыщенное разнообразной деятельностью время. Курортный парк на эти месяцы превращался в центр развлечений. Там устраивались танцевальные вечера, действовал кинематограф, располагался летний театр (играть в нем не брезговали и столичные знаменитости), площадки для детских игр, цветники, оранжереи с экзотическими растениями, читальня, фотография, магазины. Петровская ярмарка 29 июня также входила в ряд курортных развлечений. На летний сезон весьма удачно пришлись и главные храмовые праздники, и крестные ходы. Но в остальное время жизнь — и общественная, и экономическая — почти замирала. Столь однобокий и странный, на первый взгляд, городской организм на поверку оказался устойчивым, живучим. Как когда-то добыча соли, жизненно необходимого продукта, не давала Старой Руссе погибнуть в самые тяжелые времена, так теперь курорт поддерживал ее. В этом, в удивительной связи непосредственно с биологической жизнью человека, глубочайшая тайна Старой Руссы, ее неповторимый характер. Мировая война — всеобщее бедствие России — пошла городу скорее на пользу, устранив конкуренцию со стороны заграничных курортов. Даже революции не удалось поколебать главные устои бытия Старой Руссы: слишком глубоко вросли они в неподвластную любым социальным потрясениям природу. Сезон всегда есть сезон, вода есть вода, и на целебное действие минеральных грязей не способны повлиять никакие идеологические пертурбации. Курорт присмирел, состав больных изменился, но приезжих стало гораздо больше. А что еще нужно курортному городу? Летом 1921 года в Старую Руссу приехал лечиться Б. М. Кустодиев. “Пока ехали с вокзала, я уже любовался чудесными картинами “моей” провинции, — писал он. — Так здесь много того, что я люблю, — площадь, на которой посреди гостиного двора какой-то смешной архитектуры... стоят телеги с мужиками, церкви, монастыри и сады, сады, сады с густыми тополями, березами, кленами, ивами...” Гостиному двору суждено было просуществовать еще очень недолго, но в целом город мало менялся, а между тем приметно рос. К началу сороковых годов его население уже приближалось к сорока тысячам. Так дожила Старая Русса до новой войны. Ужас последующих событий можно сопоставить лишь со “шведским разорением” начала XVII века. Три года оккупации, жесточайшие бои, налеты, артобстрелы! Город снова, как тогда, обезлюдел. Материальные потери были колоссальны. То, что уцелело после войны, — только тень былой Старой Руссы, намек на нее. Из тридцати восьми церквей исчезли с лица земли двадцать восемь. Большинство жилых домов пришлось выстроить заново, заботясь не о красоте, не о гармонии застройки, а лишь о том, чтобы дать людям крышу над головой. До сих пор от вида этих участков города сжимается сердце, как от вида безобразных рубцов после чудовищных ран. Но кто решится осудить человека, бессмысленно, слепо придвинувшего неуклюжую жилую коробку к древнему Преображенскому собору? Эстетический диссонанс — только отзвук неизбывной боли, звучащей и поныне. И это тоже судьба. И это тоже Старая Русса. А город живет. По-прежнему в парке, шумя, бьет соленый Муравьевский фонтан (имени давнего министра государственных имуществ). Курорт запущен и беден, но за его будущее можно не опасаться. И хотя Старая Русса, как и прежде, не слишком бойка, не так-то легко свалить ее с ног. Слишком надежна опора, и в самом воздухе витает отрадное чувство абсолютной неизбежности наступления лучших времен. На этом, пожалуй, можно было бы и закончить рассказ о Старой Руссе, но для меня он не полон без воспоминания о том, какой я увидела ее одним январским днем 1994 года. Итак, пусть будет еще один, четвертый образ, теперь уже сугубо личный. Этот день, весь, от первой до последней минуты, прошел сквозь мою душу, и, как водный поток оставляет причудливые намывы песка, так и он оставил пласт неповторимых впечатлений. Так день за днем, пласт за пластом формируется геология души. Ночью шел снег. Это было похоже на массированный десант каких-то нездешних существ. Обильно и беззвучно они слетали с черного неба, радостно устремляясь к земле. Час за часом продолжался их прилет. Только к утру он прекратился, и тогда из мглы плавно, как фотоснимок, проявился город. Рассвело. Снег ровным толстым слоем лежал везде — на земле, на ветвях, на заборах, на окнах и крышах. Во всей Старой Руссе не осталось ни одного острого угла, ни одной линии, не смягченной его покровом. Он не оседал, не таял, не осыпался, и его присутствие преображало город. Разом не стало некрасивых предметов. Снег удвоил все контуры — белым по черному, но не контрастно, а тонким акварельным переходом. Млечные небеса были туманны. Сероватый свет без солнца лился на заснеженный город, почти не рождая теней, и в этом свете мягкая скульптурность вещей казалась бесплотной. Нечто таинственное проглядывало под их знакомой оболочкой, какие-то иные смыслы сквозили, одолевая немоту материи, искали понимания. И я поняла. Что снится зимою спящей природе? Я знаю. В тот день в Старой Руссе на моих глазах овеществились сны растений. Я видела: хрупкие черные стебли сухих трав несли огромные белые шапки — тень былого цветения. И сирень в садах как будто расцвела снова; снег припорошил засохшие бурые кисти, что остались с лета, и они засияли новой пышностью и белизной. Деревья все до единого покрылись весенней яблоневой кипенью, даже те, которым в действительности никогда не дано будет такое. Снегопад сотворил чудо, на целый день сделал реальностью невозможное. Я наклоняюсь к земле. Вот оно, это волшебное вещество, невесомый, кристаллический пух. Коснись его — он не обожжет руки холодом, просто тихо исчезнет, оставив влагу на ладони. Сны всегда тают в руках — кому дано удержать их? В тот день вместе со снегом на Старую Руссу сошла тишина. Удивительная. Сквозь все обычные городские голоса — обволакивающая и растворяющая их тишина. Звуки вязнут в молчании миллиардов снежинок, укутавших город. Вот проехал автомобиль, и рокот мотора смолкает неожиданно быстро, словно угашенный тишиной. Вот прошли люди; смех коротко прозвенел, и снова — как будто невидимый бархат стер искорку, случайно блеснувшую в матовой гризайли этого дня. Его душа и материя — тишина. Все покоряется ей, все становится ею, превращение совершается властно и неотвратимо. И даже движение уже начинает казаться всего лишь частным случаем неподвижности. И словно прекращается течение времени. День длится, такой бездонный, что становится понятно, как может бабочка-однодневка вместить всю жизнь в часы от восхода до заката. “День... Жизнь... Сон...” — это бьют часы. У вечности тоже есть время, только оно стоит на месте. От тишины и безветрия, от мягкого, ровного света, от бесшумности собственных шагов, от неощутимости воздуха, ни теплого, ни холодного, от круглящейся плавности всех очертаний и легкости еле видных теней изумленно затихает душа. Медленно, по капле проникает в нее безмолвие и наконец заполняет всю, как сосуд,— вровень с краями. Удивительный покой на грани, нет, не смерти — иного бытия. Кажется, из всех чувств осталось одно зрение, и я плыву по городу, как во сне, не чувствуя своего тела,— призрак среди призраков, тень среди теней, человеческая душа среди душ предметов. Равная среди равных. Но все же день склоняется к вечеру, и все ощутимее близость праздника. Улицы наполнились веселыми людьми, в доме Достоевского толпятся дети, пахнет пирогами и ожившей в тепле смолистой хвоей. Теперь уж здесь не до меня. И я, покончив с делами, продолжаю свою прогулку мимо незамерзающего соленого озерка, мимо церквей и палисадников, мимо старых ив над Перерытицей. А потом настала темнота. День перешел в ночь без судорог и боли, без заката, без алых красок. Просто то, что было нежно-серым, бледным, налилось темной синевой, но не угасло, и ночь была мягка и прозрачна, как день. И в этой прозрачной синеве, в залегших густых тенях чуть заметно зажегся теплый свет в окнах Воскресенского собора. На свет потянулись люди. Шли без суеты, неторопливо, и было их немного. И ничего показного не было в службе — ни роскоши, ни полыхающих огней, ни громоподобных звуков. В ней была та же размеренность, мир и внутренняя тишина. Так завершался этот день. Не скорбь, не ослепительное победное ликование, а тихая радость рождения увенчала его. Рождественский сочельник в Старой Руссе. Ну полно, вправду ли был этот день? Я щелкала фотоаппаратом без устали, а пленка в конце концов оказалась чистой. Тридцать шесть картин, и ни одна не запечатлелась! Поломка. Случайно ли? Разве возможно снимать чудо? Оно хранится только в памяти. Оно дается человеку как редкий бесценный дар, как благодать, и мне никогда не суметь передать другим всю полноту пережитого. Это был мой день. Да будет он благословен. Наталья Самовер (журнал "Знание – сила" № 2 за 1995 г.)
|
|
