|
|
|
|
|
|
У нас так говорят РАССКАЗЫ АЛЕКСАНДРА ИВАНОВИЧА ГАРМОНЩИКОВА В Новгородской области до сих пор выявляются интересные рассказчики. Один из таких Александр Иванович Гармонщиков, житель деревни Лесколово Шимского района, (в 35 километрах от озера Ильмень). Он оставил несколько тетрадей воспоминаний, - свидетельств о жизни деревни в первые годы советской власти. Рассказчик живо рисует быт и взаимоотношения людей, часто создаёт юмористические портреты односельчан и своих друзей, удачно передает особенности своего времени. Истории эти, не являясь фольклором в прямом смысле слова, тем не менее имеют отношение к фольклору, поскольку они не только содержат пересказ легенды о Николе и Касьяне, пословицы, но и объясняют среду, в которой бытует фольклор. Приведём два рассказа Гармонщикова. Стилистика и орфография по возможности соблюдены авторские. Рукописный текст содержит много местных диалектных слов и выражений, поясняемых в скобках внутри текста. На Ильменское озеро, за рыбой В начале двадцатых годов того времени в деревне для молодежи никаких развлечений не было по линии политпросвета, таких, как клуб, изба-читальня, а о радио и телевизоре и понятия не имели. Все также справляли религиозные праздники, варили самогон, процветало пьянство, драки, поножовщина и картежная игра. Молодежь зимой устраивали супредки и вечеринки. У нас в деревне Теребуни, в год праздновали два религиозных праздника. Один зимой 9 декабря - день Георгия Победоносца, а другой весной 22 мая - день Николаю Чудотворцу. Не знаю, почему Николы празднуют два раза в год, летнему и зимнему. Но старики рассказывали, что есть такая легенда. Якобы Никола и Касьян шли вместе, и на дороге у мужичка в телеги сломалось колесо. Никола сказал: "Давай поможем мужичку". А Касьян ответил: "Не стоит мараться" и пошел дальше. А Никола стал помогать мужичку. А посему Николы чудотворцу празднуют два раза в год, весной и осенью. А Касьяну остудному празднуют в четыре года один раз - 29 февраля в високосный год. Вот подходит праздник Егорьев день, самогонка у нас есть, нам привезли за починку гармони, а поскольку етот праздник бывает в посту Рождественском-то мясное и молочное не употребляется. Мы решили, что я пойду на Ильменское озеро и выменяю там рыбы. Но в тое время еще деньги не имели большого значения, а больше меняли вещь на вещь, а продукты на продукты. Общего эквивалента на товар и продукты не было. Вот я насыпал в шалгун /мешок - О.С/ полпуда ржи, по теперешнему 8 кг, а рыбу меняли килограмм за килограмм. Погода стояла сухая и ясная, был мороз, но снег еще не выпал, и дорогой было идти хорошо, а подобувше /обут - О.С./ я был в поршеньки /мужская и женская рабочая обувь - О.С./, и ногам идти было легко. Вышел я из дому еще в потёмках, дорога предстояла длинная, от нас до Ильменя более 35 км. Но есть народная пословица, что долгие мысли сокращают долгие дороги, а долгие дороги всегда сокращают долгие мысли. И к обеду я уже был в Ильмени. Но на мою неудачу, хорошей рыбы - судачка или барканничка /так называли рыбу - окуня в возрасте одного года - О.С./ не случилось. Мне рыбаки предложили: - А ты паренек переночуй, утром завтра у нас будет улов, будут и судачки. Но ночевать мне не хотелось, к утрею /утру - О.С.// я рассчитывал уже быть дома. Завтра праздник и я должен быть дома, и я не послушал рыбаков, и выменял окуней и плотвы и сразу пустился в обратный путь. Зимой в декабре дни короткие, и как я не нажимал, но на половине дороги меня застигла темнота, а к тому же навалился какой-то густой туман, и вовсе стало не видно дороги. И я рад, что добрался до деревушки, и решил попроситься ночевать. В первой же избы, где мелькает огонек, я постучался в ворота. Женский голос спросил меня: - Кто там, чего надо? - Тетя, пусти переночевать, - спросился я. - Хозяина дома нет, да и семья у нас большая. Не пущу, - ответила тетка. Я пошел к другой избы, где тоже мелькает огонек керосиновой лампы. Там тоже женщина, и она мне ответила: - Мужа дома нет, а я одна, боюсь пустить. Но я стал тетку упрашивать. - Пусти тетя, ведь ночлег с собой не носят. Она спросила: - А ты хоть кто будешь-то? - Да я мальчишко , - ответил я. - Ну ладно, заходи уж, переночуй. Муж, наверное, сегодня не приедет, он до сих пор не приехал, так, наверное, где-нибудь опять кутит. Он у меня такой непутевый пьяница. И тетка открыла мне ворота, потом бросила на пол постелю и армяк и спросила: - Может, поесть хочешь? Я не отказался, и тетка налила мне ладку /миску - О.С/ похлебки, и я с удовольствием поел. Потом она еще спросила: - А что ето ты несешь в шалгуне? - Да я, тетя, ходил за рыбой на Ильменское озеро, у нас завтра праздник Егорьев день, так вот к празднику рыбешки выменял. Да вот видишь, и припоздал, а темень. - Ну ладно, ложись и отдыхай, - сказала тетка. Я разделся и лег в постелю под армяк. С усталости я быстро уснул. Не знаю, долго я спал, но вдруг сквозь сон услышал зычный голос, словно из трубы. Шум, гром и молнии. Это приехал хозяин, и пьяный, бушует и кричит Настя, выпрягай кобылу, все что на возу убери и давай мне жрать. Тетка быстро вздувает огонь, достает с печки харчи и ставит на стол сковороду картошки и похлебку и говорит. - Ешь, Петра, - а сама уходит выпрягать кобылу. А я лежу не сплю, и не знаю что делать, подняться или лежать. Но Петра сам увидел и стянул с меня армяк. И заорал, словно из домника: " А это откуда ты есть, а ну вставай!" Я вскочил и от страху сел на лавку. Боже, что за Петра, черный, с черной бородищей, как лопата, шеища топором не перерубить, черная, жилистая как старые гужи на хомуте. В черном полушубке опоясавше /опоясавшись, подвязавшись - О.С./ красным кушаком, ручищи грязные, а кулачищи, словно пудовые гири, и кнут в руках. "Убьет", - мелькнуло у меня в голове. И бежать некуда и поздно. А Петра как трахнет кнутовищем по столу, так что сковорода подпрыгнула. Потом извлек из кармана полушубка черную как ночь бутылку, заткнутую паклей, да опять как трахнет на стол, ажно стол зашатался, и закричал. - Что нахохлился, садись за стол, пить будем, я тя проучу как ночевать в людях, у чужих баб - и достает из шкафишка большие, как лохани, две чашки, и наливает из бутылки две чашки себе и мне, и кричит на меня: - Пей! А я начинаю его упрашивать: - Дядя Петра, я не пью, и истинно не могу пить. А он кричит на меня, и мне нехотя приходится пить. Самогонка черная, подгоревше /подгоревшая - О.С/ и пахнет черте знает чем, всяким птицам воняет. А Петра вылопал чашищу и стал хлебать похлебку. Он еще больше раскуражился, когда выпил таку чашищу, и кричит на меня: - А ты кой черт не жрешь, и не допил, что брезгуешь, да и не закусываешь! - Не могу, дядя Петя, - умоляю я его. - А не можешь, а это что в мешку у тебя !- закричал он, увидав мой шалгун с рыбой. - Да рыбы, дядя Петра, я был на Ильменском озере и вот купил рыбы к праздничку. - А рыба к праздничку! А ну, покажи что за рыба. Я подаю ему шалгун с рыбой, он посмотрел рыбу и заорал на меня: -Так ты будешь пить и жрать, а? Я опять взмолился, что не могу пить и есть. - А не можешь! Тогда Петра схватил со стола ладку с недоеденной похлебкой и вылил остатки в шалгун с рыбой, туда же полетели и остатки картошки из сковороды. А потом выпил еще самогона и заорал: - Вот тебе, коли не хочешь, неси, дорогой сожрешь! И Петра давай бушевать, со стола сковорода полетела на пол и зазвенела, а кнутом так и хлещет по столу и кричит: - А вы еще не знаете меня, так узнаете! Я сижу перепуган не знаю что и делать, главное я разувше /разувшись, босой - О.С/, в носках не побежишь. Не знаю, что было бы дальше, но тут вернулась хозяйка. Видимо, что и она его боится. Стоит прислонившись к печке, и смотрит на Петру, как побитая собака, и мигает мне, чтобы я скорее уходил. Я схватил свои шалгуны, со всем там содержимым, пиджачек, шапку и поршни в охапку и в одних носках выскользнул на улицу, пока Петра там бушевал с хозяйкой. И идти не знаю куда, настроение с перепугу собачье, но раздумывать некогда. Присмотрелся и увидал тропинку, вдоль частокола. Я стал по ней пробираться, отойдя подальше обул поршни, одел пиджак. Идя по тропинке, я набрел на холодные строения. Всмотрелся и увидел гуменные ворота. Ощупал и обнаружил что они не закрыты на замок. Вот идея, дождать / дождаться - О.С/, когда поразвиднеет /станет видно, начнёт светать - О.С/. Я без труда открыл гуменные ворота и вошел в гумно, и начал в потемках край стены /по стене - О.С/ двигаться, нащупывая вперед рукам, чтобы где-то присесть. И тут я наткнулся на лестницу, и решил полезть вверх по лестницы. И наверху наткнулся на солому, которая сложена на жердях. - Вот ето добре, - подумал я. А на соломы я наткнулся на зимние легковые саночки. И я прекрасно устроился в саночки, обложившись соломкой. Мне стало тепло и уютно, а рыбу устроил в головяшки саночек, чтобы она отекала. И я задремал. Не знаю долго ли я был в забытье. Вдруг услышал, что гумно открылось и осветило фонарем, и разговор мужской и женский. Ну, теперь попался, попал в ловушку, сам залез, и бежать некуда. Неужели ето Петра с женой, ищут меня? Но проходит время а меня никто не ищет. И не лезет по лестницы, а фонарь светит. Я приосмелел. И я захотел посмотреть, а кто же там, подался вперед и стал заглядывать, а солома-то скользкая, и санки заскользили вниз, и так все быстро, что мне и удержаться не за что. И я с санкам и лестницей полетел вниз, и с шелгуном, из которого содержимое разлетелось по гумну. Лестница одним концом ударилась в противоположную стену, чем и смягчила мое падение, не достав до полу. Шуму и грому наделал много. А люди стремглав убежали из гумна, а женщина даже с визгом. Я тоже напугался не менее чем и они, но спустился удачно, ушибов нет. Быстро схватил мешок и стал собирать рыбу. Теперь в рыбы не только похлебка и картошка, но солома и мякина, и я быстро выскользнул из гумна. Выбрался на дорогу и одумался, и мне самому стало смешно. Людей напугал и сам напугался. Побери бес и с рыбой, сколько невзгод перетерпел. Стало уже светло, и я быстро зашагал, а до дому еще километров пятнадцать. И к обеду я уже был дома. Дорогой я старался отделить рыбу от всех других примесей, но следы остались. Мать перебирая рыбу заметила мне: - Сашка а чего ето в рыбы мусор попадается, вроде соломы и пелов. Я отговаривался. Не буду же я говорить о своих приключениях. - Да я, мама, рыбу брал из корзины последки, так не иначе ето морская трава. Но мать убедить не легко. Она видит что ето не морская трава, и она начинает причитывать: - Господи, везде-то не слава Богу! Да ведь какой отец, такие и дети. Вот непутевые-то, - продолжает мать читать проповедь, уже батьке. А батько сидит за верстаком, молчит и как будто не слышит. Приведём ещё один рассказ, в котором колоритно представлено, как жители деревни относились и воспринимали то новое, что появлялось в быту, например, радио или кино. Деревня в 1923-24-25 годах Во Вшелях у купца Холикова была шофа /контора - О.С./, где раньше мужики нанимались к купцу трепать лен. Купец во время революции куда то исчез, оставив двужилный кирпичный дом, где у него в нижнем этаже была лавка, а в верхнем он жил с семьей. Осталась и шофа из красного кирпича. Теперь, где была лавка, приспособили для коопераций, а из шофы устроили клуб. Смастерили сцену, наделали длинных скамеек, и получился отличный сельский клуб. Етот клуб мог вместить более трехсот мест. Появилось и кинопередвижка. И вот состоялось первое кино. Сагитировали и стариков и старух посмотреть туманные картинки, как тогда называли их в деревни. Старики и старухи расселись на первых скамейках. Многие разместились на подоконниках, так как окна невысоко от пола. Стекла окон завешены соломенными матами. Тогда кино еще было немое, лишь можно было только прочесть на полотне, что говорят друг другу люди. Не помню какая шла картина, но на огромном белом полотнище, появился огромный паровоз с составом вагонов. И вот тут не обошлось без приключений. Все бы обошлось без паники, но за кулисами устроили звук идущего состава, положили друг на друга два листа железа, и один человек, топая на етих листах, создает звук стучания вагонных колес, а другой дует в резиновый шланг и создает звук пыхтенья паровоза, да еще к тому же раздается свисток. В первых рядах, где сидели старики и старухи, переполошились, подняли крик, визг, скамейки опрокинулись, и все бросились к двери. Одна старуха упала в дверях, а дверь-то узкая, и получилась пробка, так как на старуху навалились другие старухи и старики, и получилась куча мала. А с окон сорвали маты и стали прыгать с окон в бурьян и в крапиву, благо не высоко. Пытались уговорить образумить людей, но где там... Но кино прекратили. Особенно никто не пострадал, только многие окрапивились, да старуху увели под руки. Её малость помяли в дверях. Старуха ворчала на кого-то: "Нечистики, антихристы, анафемы несчастные", - ворчала бабка. И все старухи и старики разбежались, ворча, плюясь и ругаясь. А осенью в сельсовет установили репродуктор-громкоговоритель. Председатель сельсовета Евсеев, каким-то образом, зазвал в сельсовет стариков послушать Москву. Когда раздался голос диктора: "Слушайте, слушайте, говорит Москва, станция имени Коминтерна", - мужики встрепенулись, повскакали с мест, замахали руками, и один за другим стали пробираться к двери. Они не верят, что говорят из Москвы. Особенно шумел больше всех дед Микула Меркушов: "Она ша /же - О.С./, она, она всё нас обманывают. Она ша /же - О.С./ мужиков... Она ша... Они посажены в шкап, и она ша... он там и орет". А дядя Федя Малов бубнит: "Гоу-бу... вестица /известно - О.С./, мужика везде бу-бу обмащивают /обманывают - О.С./. Плюясь и рассуждая, мужики разошлись, так и не поверив, что ето говорит Москва. Пишу я об етом потому, что и сам вырос в деревни, и хорошо знаю деревенскую природу, и деревенских людей, их честность, красоту и уродство. Знаю и всякие другие их поступки, беды и радости. И ничего удивительного нет, что люди родились в деревни и состарились и за всю свою жизнь нигде не бывали и не знали, кроме своей полосы да и скрыны своей ничего. Появился в деревни завклубом Шевардинский и библиотекарь и избач Мотыль. /библиотека в то время называлась избой-читальней О.С./. И мы молодежь охотно посещали клуб и даже участвовали в драмкружках, где играли современные пьески, например, "Поп, кулак, и самогонщик". В мое время, поп, кулак и самогонщик, считались врагами советской власти. Но все же культурно-просветительная работа велась слабо. А по старым традициям еще справляли религиозныя праздники. А деревня малость оклечетала /стала жить лучше - О.С./, и у крестьянина появился хлебушко, а отсюда и вывод, что начало процветать самогоноварение. А раз появилась самогонка, то появилось и пьянство, хулиганство и поножовщина, особенно в летнее время, когда много религиозных праздников, и мало когда обходилось без жертв. Вот в зимнее время потише. Скоплялись /приходили - О.С./ на супредку /вечеринку - О.С./ девушки, пряли лен, а мы ребята приходили на супредку, садились и на полу, играли в карты в дурака. Заводили танцевать кадрель. Но зимние ночи длиннще /длиннее - О.С./, бывало что либо и придумаем - унесем у девчат веретено с пряжей, и из етих ниток сделаем длинную /нить О.С./ вроде веревки, привяжем ее к полену, и прикрепим кому-нибудь к скобы в воротах, а сами где-либо засядем в отдалении, и дергаем веревку, а полено стучит по воротам. А когда хозяин выйдет, мы стучать перестаем, как он в избу так опять стук по воротам. ":" Конечно, поступок етот не заслуживает одобрения, а скорее всево хулиганская выходка. Но тогда в деревни принимали такие выходки за шутки. Летом, каждый год, приезжал на каникулы, Петя, сын дяди Микулы. Божинкиного. Он учился в Ленинграде в инженерном училище. Он всегда захватывал с собой литературу, все больше небольшие пьески, того времяни. Мы разучивали и ставили спектакли, во Вшельском клубе, такие пьески, как "Комсомолец во флоте". А Мишка Петряков был портной и шил из бумаги матросскую форму и бескозырки с лентами. Не знаю, как мы играли, но публики всегда было полно. Конечно мы доморощенные артисты, а не из Мариинского театра, но нам аплодировали. Ставили и такие пьески, как "Фома Бубнилов, и Тереха Громилов". Публика смеялась. Играли и Чехова. Пьеса "Медведь". После спектакля скамейки убирали в зад /назад - О.С./ к стене, и заводили танцы. Танцевали большей частью кадрель, под гармонь. Культурных танцев в деревни еще не знали, такие как вальс, краковяк, коробочка, тустеп, и подиспань, мало кто умел - только из числа инцилинеций /интеллигенции - О.С./, учительки, да городские, преехавше /приехавшие - О.С./ в деревню на дачу на лето. На сцене стояла рояль ранее принадлежащая кому-то из купечества. Но играть на пианино было некому. (По материалам раздела "История и фольклор в селах
Новгородчины", опубликованного на сайте Интернет-проект "ФОЛЬКЛОР НОВГОРОДСКОЙ ОБЛАСТИ" выполнен при содействии института "Открытое Общество" (Фонд Сороса). Автор и руководитель проекта: Бердяева Ольга Сергеевна. Научный консультант: Мусатов Владимир Васильевич. Вебмастер: Сергей Сидорин.
|
|
